Возвращение, 2003

КАТАСТРОФА ВОЗВРАЩЕНИЯ

Священник Дмитрий СВЕРДЛОВ о фильме Андрея Звягинцева

В греческом языке есть два антонима, в прошлом популярные в богословии. Ими описывалось направление движения человека на пути к Богу. Один из антонимов заимствовали европейские языки. Второй прочно забыт. Катастрофа — отпадение. Эпистрофа — возвращение.

Лауреат венецианского фестиваля — фильм «Возвращение» режиссера Андрея Звягинцева — получил очень бледную прессу. Отклики в целом положительные — но без серьезных попыток проникнуть в смыслы картины. Это и хорошо, и плохо. Хорошо тем, что снят действительно глубокий и сложный фильм. Снят нашими, это тоже хорошо: здесь очевидны параллели с Тарковским, внутренние: образы, притча, мораль, философичность, многоплановость.

Чем же плохо? Плохо — тем что современный мир (хотя бы в лице кинокритики) не готов, не способен проникнуть в фильм глубже картинки. Фильм захватывает — и остается непонятым.

Потому, что фильм религиозный. Он пытается говорить о Боге. А мир и его культура — не религиозны. И о Боге предпочитают молчать. Потому, что не знают, что говорить…

***

Надо сказать, что авторы, судя по всему ­­— намерено, оставили широчайшее поле для интерпретаций. Однако, при всей широте возможного понимания, религиозность фильма (причем, религиозность в христианском ключе) — это константа, база для проникновения в глубь его смыслов.

Верно замечены библейские аллюзии фильма в рецензии Аллы Митрофановой («Фома», №5 (22), 2004). Андрей и Иван — имена первых апостолов. Семь дней — как дней творения. Смерть — в пятницу. Финал — в воскресенье. Мизансцена ужина: вино с водой, раздача пищи — отсылка к Тайной Вечери. Фото отца — спрятанное среди гравюр вроде как Гюстава Доре, на странице, иллюстрирующей жертвоприношение Авраама.

Сам строй сюжета и его идеология также вполне явно претендуют на евангельские параллели. Приходит тот, кого долго не было, без кого было плохо, кого не ждали — и ждали. Приходит он с миссией, некоей особой задачей, которую не может выполнить никто другой, кроме него. Он — старший, главный, имеющий власть, знающий, умеющий, способный помочь. Он такой же как все — и не такой. Он может вести и ведет. Ведет туда, где еще никто не был. Он может научить и учит. Учит тому, что еще никто не умел. Он пришел — его приняли, и не приняли. Он пришел — его любят, и не любят… В конце концов — он должен умереть. И умирает. Может быть, его даже убивает один из ближайших, один из тех, к кому он пришел.

Он — как Бог. Как Христос. Как. Вроде как.

***

Сюжет фильма — язык притчи. Притчи завораживающей — сочной и осторожной: в ней все на своем месте, как раз посреди сказки и жизни. Язык причти — он же и язык Евангелия: Христос учил народ преимущественно в притчах. Задача притчи: говорить о неземном — земным языком. Притчевость фильма пытается отнести нас к реалиям, превосходящим видимый план.

Но и на видимом плане — реальность не вполне реальная. Здесь та же притча — в визуальных образах. Все сделано так, чтобы зритель не разрешил себе не видеть в фильме притчу, не разрешил себе увидеть только то, что показано: жестокого отца, мать-одиночку, брошенных детей, озлобленную тещу, неудачный педагогический эксперимент…

Время? Место? ­— В фильме все — вне времени, вне места.

Страна. Совок? Современная Россия? Или абстрактное постсоветское пространство?

Мать. Одета как современная провинциалка? Или как героиня феллиневских фильмов шестидесятых? Или как Маргарита Терехова в «Зеркале» Тарковского?

Дети. Конец восьмидесятых или сегодня? Крестики на шеях и фотоаппарат «Лейка».

Дом. Огромный, белый, старый, пустой. Откуда он? Дом ли вообще? Или станция переливания крови? Предельная лаконичность интерьера. Не по-советски выкрашенные стены. Антикварная мебель. Посуда с фламандских натюрмортов. Шелковое постельное белье. Ленинградская область? Равнинная Франция? Долина Рейна?

Машина. Из такой обыденной «Волги» сотворен символ вневременности. Старые советские номера — и колеса на литых дисках спицами. Люк в крыше — и дверь багажника, опирающаяся на палку.

Режущие глаз вышки сотовой связи на панорамных пейзажах — и звонки из телефона-автомата.

…Можно продолжать и дальше. Все говорит об одном: смыслы — за картинкой.

***

В этих смыслах человеку религиозному может захотеться увидеть Бога. Отец — Бог, сыновья — человечество, к которому Бог пришел. Алла Митрофанова пишет: фильм рассказывает о «взаимоотношениях людей и Бога». По ее мнению, это — отношения бунтующего человека с небесным Отцом. Такие отношения, когда человек не принимает Бога, не смиряется перед ним. Видит в проявлениях Бога наказания, а не испытания. И в конце концов оказывается неготовым «к заветной встрече с Отцом».

Соглашусь с автором рецензии. Действительно, невозможно не видеть в отце — Бога. Невозможно не видеть в Иване бунтующего против Бога человека.

Но каков этот Бог «Возвращения»? Бог Евангелия? Христос?

***

Бог Евангелия — это Любовь. Вот базовый постулат христианства. Кого любит отец «Возвращения»?

Жену? Он ее просто не видит. Смотрит сквозь нее, как будто она прозрачная.

Сыновей? Что мы знаем про его отношение к детям? Он их бросил, раз. Его двенадцать лет не было, два. Возвращается он потому, что «мать попросила» (на прямой вопрос он дает такой прямой ответ) — три. Любит ли он их?..

Хотя, какое-то человеческое отношение, вроде как, он пытается из себя произвести. Такое ощущение, что он не знает, что с ними делать. Не знает, как их любить. Как это вообще делается — любить. Пробует, делает первые шаги, на ощупь в темноте. Но делает это скорее из необходимости: он — обуза таинственной миссии, которую он выполняет.

При этом он — жесток. Жесток. Агрессивен. Зол. Деспотичен. Нетерпелив.

Ужасает сцена с ноющим Иваном, которого отец высаживает одного на трассе под проливной ливень. Если забыть, что смотришь кино и вообразить такое в реальности — оторопь берет. Тем более, если вместо Ивана представить своего собственного ребенка. Если это и любовь, то не любовь Божеская. Человеческая? Да, может быть: страстная, несовершенная, любящая и нелюбящая одновременно. Если отец — и Бог, то не евангельский Бог Любви.

***

При ближайшем рассмотрении рушатся и евангельские аллюзии. Некоторые же из них превращаются в евангельские пародии.

Отец уходил — теперь он возвращается. Но Христос Евангелия не возвращается. Он приходит. Потому, что не уходил. Не бросал. Не оставлял.

Христос воплощается для спасения. Это Его воля, его желание. Желание добровольное, мотивированное любовью, жалостью к человеку. Отец возвращается не сам. Его попросила мать. Если бы не ее просьба, не было бы и встречи, отец не приехал бы.

Сцена за ужином. Встреча. Отец давит. Дух напряженности и неприятия. И это — Тайная Вечеря? Тайная Вечеря — это прощание, любовь, предчувствие разлуки. Тайная Вечеря — это скорбь и нежность. Настоящая Тайная Вечеря — это смирение Того, Кто ее возглавляет: он умывает ноги ученикам. Отец за ужином устало командует: «Налей им вина…» Христос раздает хлеб — свое Тело, отец «Возвращения» — разламывает руками куру-гриль…

Смерть отца — чудовищное несоответствие Евангелию. Смерть Христа — добровольна. Он Сам выбирает путь жертвенной смерти, в которой происходит искупление грехов человечества. И в этом Его подвиг самопожертвования. Смерть же отца выгладит трагической случайностью. В ней подвига — минимум. Скорее порыв, движение исправить последствия собственной истерической жестокости.

За смертью Христа следует Его воскресение. В воскресении — победа над смертью. Надежда. Радость. За смертью отца — следует новая смерть. Умерев единожды, упав с вышки, он умирает вторично, когда его мертвое тело тонет вместе с лодкой. Победа смерти. Безнадега. Изломанные души. Трагедия. Катастрофа.

Но отец не просто умирает. Лучше бы просто умер — но он и воскресает. Образно, не буквально, в отличие от Христа. Он будто бы перевоплощается в Андрея, мальчика с задатками сыновней и братской любви. Убивая в нем светлую строну души. Теперь уже Андрей, холодно и раздраженно, — совсем, как еще недавно говорил отец — в ответ на нерешительность и просьбу о помощи, бросает младшему брату: «Разуйся…»

От Евангелия — только внешняя оболочка.

***

…Если отец — Бог, то не Бог Любви. Алла Митрофанова пишет, что он, может быть, Бог Ветхого Завета. И с этим нельзя согласиться. Если Ветхий Завет, по апостолу Павлу, — это педагог (СНОСКА: По-гречески «педагог» буквально означает «детоводитель». Так называли слугу, отводящего господского сына в школу.), приводящий ко Христу, то отец «Возвращения» ведет по пути катастрофы, то есть — от любви. Значит и от Христа, от Бога. Может показаться, что своей смертью отец научил Ивана любви к себе. Когда лодка с телом тонет, мальчик первый и единственный раз за фильм — сам — обращается, кричит мертвому отцу: «Папа!» Но ответ на вопрос, любовь ли это, остается за кадром. Для положительного ответа недостаточно данных. Это может быть и боль потери, переживание ответственности за смерть отца…

***

Так кто же отец?

Он — человек. И этим он действительно, по-человечески, прекрасен. Своей земной красотой, силой, грубостью. Гордой самоуверенностью. Способностью преодолевать трудности и решать проблемы. Он настоящий мужик. Он — из плоти и крови. Он покоряет людей и стихии. Не может оторвать взгляда от женских бедер.

Но человек он — занятый необычным (или, увы, обычным?) для человека делом. Он — человек в роли Бога. Таким бы выглядел Бог, если бы человек вдруг взялся Им быть. Если бы страстный, земной, обычный человек с колоссальным неумением любви ­— такой же, как мы — вдруг принялся вершить Божии дела, последствия были бы именно таковы. Трагические, катастрофические последствия.

Так оно и есть. Трагедия начинается, когда человек ставит себя на место Бога. Тогда — не умея любить — начинает судить направо и налево. Казнить и миловать. Учить. Навязывать. Принуждать.

Незнание о Боге, неведение настоящего — живого, прощающего и любящего — Бога показано в фильме. Человек мыслит Бога по образцу самого себя ­— гордого, властного, жестокого, незнающего любви. И отношения в своей душе выстраивает не с Богом живым, а с богом придуманным, с человеком в роли Бога — то есть с самим собой. И поэтому не может ни узнать Бога, ни понять, ни полюбить Его.

Не соглашусь с Аллой Митрофановой. «Возвращение» — не пример христианского кино. Пример кино анти-христианского. Это фильм-подмена. Сложный, прекрасно снятый, он захватывает и цепляет игрой на знакомых струнах, и под прикрытием внешних параллелей наполняет душу чужим. Как ангел тьмы под личиной ангела света.


«Возвращение» — замкнутый круг, в котором нет места Богу — но есть только человек. Во всех возможных ролях. Театр (то есть, кино) одного актера.

Да, красивый человек. Да, в прекрасном мире.

Но — один.

Священник Дмитрий СВЕРДЛОВ. В 1994 году закончил МИНХ им. Плеханова по специальности экономист-математик. С 2000 года служит в храме святых мучеников Флора и Лавра в селе Ям (Московская область).

ВЕЧНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ?

Алла Митрофанова о фильме Андрея Звягинцева «Возвращение»

 Год назад фильм Андрея Звягинцева «Возвращение» стал событием на Венецианском фестивале, потом получил «Золотого орла», недавно — «Нику». О нем заговорили: в печати, в сети и на ТВ. Вскоре читать об этом стало скучно. Не потому, что уже все сказано, а наоборот. Лично у меня как зрителя — сколько бы я ни читала отзывов и рецензий — сложилось впечатление, что по сути никто ничего так и не сказал. Мнения звучали разные, от безудержной похвалы до столь же эмоционального неприятия, однако настоящей полемики до сих пор нет.

По-моему, фильм очень глубокий, раскрывающий несколько важных тем. Потому и обидно за жидкие отзывы. Вдвойне обидно, что православные СМИ практически прошли мимо этого события. Одно из немногих исключений — статья «От трагедии — к прощению и любви» на интернет-сайте ПРАВОСЛАВИЕ.РУ и отклик к ней. Автор статьи, Леонид Виноградов, искренне хвалит фильм, режиссер Борис Тер-Степонянц, в ответ на это, искренне ругает.

Леонид Виноградов:
Основной сюжет фильма — попытка отца вернуть сыновей, которых он не растил. […] Герою фильма это удается только ценой собственной жизни. И хотя погибает он в результате несчастного случая, о случайности говорить не приходится — только смерть отца могла пробудить в сердцах подростков любовь к нему.

…Полноценное мужское воспитание может дать только отец. Готов ли герой к этому? Весь фильм убеждает, что нет. Сильный, выносливый, много умеющий делать руками, он лишен главного отцовского (и человеческого) дара — дара любви. Он не видит в сыновьях личности, не умеет снизойти к естественной подростковой слабости, неопытности. Жизнь закалила его физически, но сломила духовно. Ворвавшись в жизнь мальчишек стремительно и непрошено, он предопределил трагедию.

Борис Тер-Степонянц:
Смею вас уверить, никаких попыток отца вернуть сыновей в этом кино нет, кроме разве что единственной и трагически закончившейся попытки вернуть убегающего Ивана. Оригинальным можно назвать ход, когда вместо ожидаемого Ваниного прыжка с вышки оттуда по нелепой случайности сваливается его отец. […] После падения и нелепой смерти отца младший из братьев вряд ли когда-нибудь сможет совершить обычный прыжок с трамплина. Какое уж тут мужание!..

Мать? Эту женщину, в прологе самоотверженно спасающую сына от ложно понятого позора, мы застаем затем в анемичном состоянии «муж вернулся»: судорожное курение, маска на лице за ужином, застывшая вплоть до испуганного ожидания супруга на ложе… Правда, сорочка у женщины какая-то современная, фривольная: когда это происходит? — только и вертится в голове. …Немудреная история про то, как пацаны-безотцовщина и вернувшийся невесть откуда папа не нашли общего языка, что и закончилось нелепой смертью отца.

Вот фактически и все, что мы имеем. Но ведь фильм-то гораздо глубже и сложнее, заслуживает серьезного и вдумчивого разбора. И это молчание, а точнее — у-молчание о главном, побуждает меня, не кинокритика, а простого зрителя кино, поделиться своими размышлениями о фильме.

Конечно, если «прочитывать» все буквально, он действительно представляется абсолютным абсурдом. А именно: некий папа, которого не было 12 лет, вдруг возвращается к жене и детям. В течение указанного срока он пребывал неизвестно где, вполне возможно, что и в местах не столь отдаленных, но об этом история умалчивает. Старший сын едва его помнит, младший не помнит вообще, и, тем не менее, новоявленный отец железным кулаком выдавливает из детей слово «папа». Мать, расценившая, по всей видимости, столь длительное отсутствие супруга как само собой разумеющееся, безропотно помалкивает, а потом берет да и отпускает детей вместе с этим чужим человеком неизвестно куда. (Более легкомысленной была разве что мама Красной Шапочки). Несуразицы одна ярче другой, вплоть до мелочей: откуда в захолустном городишке, в доме не только бедном, но и неопрятном, взялись шелковые простыни? А изящное женское белье?

Размышляя так, наверное, можно прийти к двум разным выводам. Либо Звягинцев, извините, самозванец в касте режиссеров, ничего не понимающий в жизни (что сомнительно хотя бы уже потому, что фильм его признан одним из лучших и в Европе, и в России), либо — режиссер-мыслитель, говорящий о самом сокровенном с помощью метафоры. Верующему человеку, по-моему, гораздо проще увидеть смысл режиссерского послания и всю прозрачность его метафор. Странно, что ни Виноградов, ни Тер-Степонянц не обратили внимания на вполне очевидные параллели со Священным Писанием.


С Кем встреча?

Что, на мой взгляд, выходит в фильме на первый план, несмотря на явную «маскировку»? Отец приходит к сыновьям, которых зовут Андрей и Иван (как ближайших учеников Христа, апостолов Андрея, прозванного Первозванным, ибо он первым последовал за Христом, и Иоанна, единственного из апостолов, кто был с Учителем в последние минуты Его земного пути, до смерти на кресте). В доме отец сидит во главе стола, делит пищу и передает ее сыновьям, те пьют вино, разбавленное водой. Вся мизансцена поразительно напоминает Тайную Вечерю — последнюю общую трапезу Христа и Его учеников.

Далее, единственная фотография отца, которая сохранилась у мальчишек, спрятана не в случайной книге — это толстая иллюстрированная Библия, лежащая на чердаке. Причем зритель успевает рассмотреть, где именно заложено фото: это эпизод о том, как Авраам собирается принести в жертву Исаака. Еще деталь: поза спящего отца, в которой мальчишки впервые видят его после приезда, один в один совпадает с положением Христа на картине Андрэа Мантения «Мертвый Христос». (В этом, кстати, можно углядеть прообраз финала). Наконец, действие фильма происходит в течение семи дней — с воскресенья по субботу. В пятницу отец трагически погибает, причем обстоятельства складываются так, что тело его тонет вместе с лодкой, в которой мальчики привезли его с острова и которую по неосторожности не привязали у берега. Согласно Новому Завету, за неделю до смерти на кресте и воскресения (неделя эта называется в церковной традиции Страстной) Господь торжественно входит в Иерусалим. В пятницу Он умирает на кресте, Его Тело оставляют в пещере, чтобы позже захоронить, но, когда возвращаются, не находят Его там.

Мне кажется, что такое количество деталей, перекликающихся с Евангелием, не может быть простой случайностью. По-моему, режиссер искал способ поговорить метафорически, и прежде всего — не о семейных проблемах, а о взаимоотношениях людей и Бога. Причем поговорить нелицеприятно. Типаж героев «Возвращения» — человек бунтующий, в понимании которого образ вернувшегося отца совпадает с представлениями об Отце Всевышнем. Этот человек так ведет себя, словно Бога рядом с ним на самом деле нет: «Где Ты был, когда у нас случилась беда? Зачем Ты мучаешь нас? Зачем мы Тебе нужны?» Такого «жестокого» Отца разве можно принять?

Так человек во все времена роптал на Бога, переживая от судьбы очередной удар. Этот человек — кроха-светляк, который глядит в холодную глубину космоса и видит одну-единственную звезду, бесконечно далекую, яркую, светящую всем, а значит — никому. Эта звезда только дразнит светом, она не способна услышать крик одиночества. Мне кажется, это отношения мятущихся, желающих быть сыновьями и одновременно — не готовых к этому детей с их Отцом, в высшем смысле этого слова.

А что вообще значит «быть готовыми» называться сынами Божиими? С христианской точки зрения, человек принимает волю Бога, смиряясь. То есть понимая, что Бог априори лучше знает, что человеку полезно, а что — нет. Потому что Бог — любящий Отец, Который постоянно прощает. Он посылает не наказания, а испытания. И те, кто прошел самые страшные, с человеческой точки зрения, испытания — становятся святыми.

По-моему, герой Константина Лавроненко (отец) — это еще и Ветхозаветный Бог, непонятный Бог, пославший Своему народу закон, по которому любовь к друзьям и ненависть к врагам есть праведное бытие, «око за око и зуб за зуб» — долг каждого. Когда хулиганы отняли у Ивана и Андрея кошелек с деньгами, отец (который наблюдал всю сцену из телефонной будки), буркнув что-то про неумение братьев постоять за себя, отправляется вдогонку и находит вора. Он ставит парня перед сыновьями и предлагает ударить его: ведь им от него досталось. Но Андрей говорит: «Нет, я не хочу!», Иван просит: «Отпусти его!» — хотя еще минуту назад оба представляли, как теперь обидчику влетит от их отца. И тот отпускает хулигана.

Ожесточение мальчишек доходит до предела, когда отец начинает бить по щекам старшего сына, Андрея. За дело, конечно, — ребята уплыли рыбачить и вернулись на три с половиной часа позднее условленного. Сделали они это по одной только причине — из желания противостоять, не подчиниться отцу. Потому что воспитание, которым, видимо, занят этот чужой им человек, кажется им неправильным. Несправедливым. Жестоким. Не в этом ли проявляется неготовность братьев к заветной встрече с Отцом?

Однако понимание, что отец действительно вернулся, к сыновьям приходит. Приходит в тот момент, когда он погибает, пытаясь спасти Ивана. Он больше не уходит — мальчики приняли его в себя (рвущиеся из сердца крики «Папа!» — когда лодка с телом отца тонет, раздаются от обоих). Он остается в памяти, в сердце. Теперь они точно знают, осознают, что отец у них есть. Что он — важная часть их самих. Они больше не затерянные во вселенной, внутри них нет ощущения оставленности. Ценою жизни отца преодолевается сыновнее сиротство.


Комплекс сиротства

Одной из самых распространенных проблем в области психологии сегодня стала проблема принятия детьми своих родителей. Не понимания или оправдания, а именно — принятия. Это значит, необходимо признать, что два конкретных человека, хорошие они или плохие, нравятся тебе или нет, — твои мама и папа, и каждый из этих людей — половина тебя самого. В любом человеке есть и отцовское, и материнское начала. И если задавить одно из них, то полноценного личностного развития не получится. Так часто происходит, если ребенка воспитывает один родитель. В фильме это выражено в самой первой сцене, когда ребята прыгают в воду с высоты, и старшему это удается, а младшему — нет. Неудивительно: Иван совсем не помнит отца, а Андрей помнит — пара лет разницы с братом дает ему ощутимое жизненное преимущество. Иван, скорее, все-таки маменькин сын, не по духу, конечно, а в силу сложившихся обстоятельств. И отец для него совсем чужой человек. Потому он и спорит с ним, и не принимает его, хотя, может быть, ему гораздо больше, чем брату, необходим теперь отец. Именно потому, что слишком многое стоит для него за словом «папа», он так вымученно и неохотно произносит его под упорным взглядом незнакомца, ворвавшегося в его жизнь и назвавшегося его отцом. Что этот человек сделал для того, чтобы заслужить его любовь? Одного факта отцовства еще недостаточно, — как кажется Ивану. Да и отец ли он ему?

Мальчики принимают отца лишь после его смерти. И каковы результаты? Андрей становится похожим на него, сильно взрослеет. Иван, скорее всего, уже смог бы прыгнуть в озеро с той самой вышки. И это результат не «воспитывания» в течение недели. Просто ребята в буквальном смысле обрели себя.

Точки над «i» в фильме расставляет финал — фотографии из семейного альбома. На снимках вся семья вместе, счастливые лица… Именно эти моменты осыновья будут вспоминать и теперь, и через годы. И эти воспоминания подарил им отец.


Риторика

Может возникнуть вопрос, почему сам Звягинцев не расскажет о своем замысле? Потому ли, что хочет оставить поле для споров вокруг своей работы? Мне кажется, что это в большей степени вопрос об отношениях современного художника с современными СМИ, которым художник просто боится доверить свои мысли. (В свою очередь, СМИ зачастую и вопросов-то серьезных не задают.) А может быть, режиссер просто не готов говорить о проблеме иным языком, кроме кинематографического.

Мне лично фильм принес огромную радость: вот, кто-то у нас еще готов снимать и говорить о вечном! Без морализаторства, с тонким художественным вкусом. И на очень высоком профессиональном уровне.

Дальнейшая творческая судьба Андрея Звягинцева уже находится под пристальным международным вниманием. Будет ли он и дальше снимать такое кино? Наверное, выдержать эту линию требует большого мужества

И еще. «Возвращение» появляется у нас немногим раньше «Страстей Христовых» Мэла Гибсона. Последний фильм снят в католической традиции кинематографа, которой свойственно изображать Христа буквально, то есть представляя Евангельские события на экране. «Возвращение», как мне кажется, является тем самым примером христианского кино, которое, не называя имени Христа, подталкивает к размышлениям о Боге. С этой точки зрения вопросы: «Почему отец приходит только теперь? Где он был раньше?» — становятся философическими. Ведь именно так люди часто обращаются к Богу. И не ждут сиюминутного ответа…

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *